Роман Борисович Гуль

Роман Борисович Гуль, знаменитый писатель-эмигрант, которого можно назвать символом русской эмиграции, «унесшим с собой Россию», человеком удивительной судьбы.

Долгие годы, вплоть до 1960-х – 1970-х годов, советская Россия не знала о Гуле и его творческом наследии. Не знала лишь по одной причине: Гуль был попросту запрещен как контрреволюционер, человек из «бывших». Между тем далеко за рубежом копился бесценный багаж его слова и памяти, которому потом надлежало пробить брешь во тьме, открыть, наконец, глаза на неправду, воззвать к дремлющему русскому человеку. Гуль был своего рода бортовым самописцем, который после крушения судна сообщил обстоятельства его гибели.

По материнской линии Роман Гуль происходил из знатного дворянского рода Вышеславцевых, восходившего ко временам Ивана IV, а может и раньше. Его дед – действительный статский советник Сергей Петрович Вышеславцев – избирался керенским уездным предводителем дворянства.

Мать писателя Ольга Сергеевна была замужем за известным пензенским нотариусом, потомственным почетным гражданином Борисом Карловичем Гулем. Они обвенчались 1 октября 1893 года на родине невесты, в древнем Успенском соборе города Керенска (в настоящее время Вадинск), отразившем когда-то осаду пугачевцев. Что касается рождения писателя, то недавно сотрудники Государственного архива Пензенской области установили, что Роман Борисович родился 1 января 1896 года в Пензе и 6 января крещен в Духосошественской церкви, что находилась на улице Троицкой (сейчас Кирова).

Дед Романа Гуля – Сергей Петрович Вышеславцев – проживал в старинном патриархальном городке Керенске, куда детскими годами в летние месяцы наезжал из Пензы его внук. Все детство и юность писателя были овеяны впечатлениями от этих поездок и, казалось, в этих провинциальных недрах и происходила закладка всей личности этого замечательного русского человека.

Гуль пишет о родимом Керенске в разных местах своих воспоминаний и всегда с большой любовью, до запахов и оттенков передает его атмосферу: «С этим заброшенным городком, – отмечает он, – у меня связаны прекрасные детские воспоминания: старый дом, запущенный большой сад, весь старинный уклад той русской жизни. После большевистской революции Керенск из города был “снижен” большевиками в село и переименован в Вад (по реке Вад, на которой он стоит). Переименование было сделано потому, чтобы люди не связывали названия городка с именем премьер-министра Февральской революции Керенского, хотя он не имел к городу никакого отношения (впрочем, кажется, его дед, протопоп, был родом из Керенска). Так с географической карты России исчез город моего детства».

В своем романе «Конь Рыжий» Гуль с большой теплотой и любовью вспоминает деда: «Вот он маленький, седенький сидит у окна в руках с биноклем и глядит на площадь своего города. Перед ним собор с синими куполами, обнесенный высокой стеной острог с полосатой будкой часового и красный трактир Веденяпина с палисадником в пестрых цинниях. Дальше на крутосклоне белостенный монастырь, а там поля, леса, ветер, грустно-темнеющее небо, вся чудесная Россия. Здесь в недрах ее дед вырос, работал, жил, здесь и умрет.

Глядеть на свою керенскую площадь, это всегдашний любимый отдых деда. Все-то он разглядывает и все ругает. <…> В тишине Керенска дед – самодержавная власть. Больше тридцати лет – бессменный председатель керенской уездной управы, часто и предводитель дворянства, хоть этого и не любит дед. <…> В деде Сергее Петровиче ничего властного нет. Правда он неистовый ругатель, горячка, крикун, но это по дворянской наследственности. Щуплый, кареглазый, лопатобородый, с очень русским лицом, Сергей Петрович мягкий, а дома с детьми нежный человек; тут по самым пустякам он может расстроиться и даже прослезиться. В его повадке, манерах, говоре много старины и я люблю его… Солнечная тишина, дед, балкон, керенская площадь, это и есть мое детство».

Отец писателя Борис Карлович был в Пензе одним из трех преуспевающих нотариусов. Семья жила на улице Московской, 53, в доме с девятью комнатами, штатом прислуги и большим хозяйством. А еще была контора, в которой работали порядка десяти человек. Кроме того, Борис Карлович был гласным городской думы, председателем родительского комитета 1-й Пензенской мужской гимназии, в которой обучались сыновья, председателем Пушкинского общежития для детей сельских учителей, членом правления «Общества взаимного кредита» и членом правления драматического кружка. К сожалению, он умер скоропостижно в декабре 1913 года, о чем известила и местная, и центральная пресса.

В 1914 году Роман окончил Пензенскую гимназию и продолжил обучение на юридическом факультете Московского университета. Он сдавал все экзамены, как сам выражался, «на весьма», однако юриспруденция не увлекала его. Единственной отрадой в то время было общение с университетским преподавателем, известным русофилом и мыслителем Иваном Ильиным, под руководством которого он погружался в глубины классической философии. О судьбах интеллигенции того круга Роман Борисович писал, что большинство этих умов с приходом Советов старались покинуть Россию, но не всем это удавалось. «Блестящего публициста и ученого Н. Устрялова, – говорит Гуль, – чекисты удушили шнуром (под видом “грабителей”) в Сибирском экспрессе, когда по “милому” восточному приглашению Сталина Устрялов с Дальнего Востока ехал по Советской России».

В 1916 году Роман перешел на третий курс университета, но, поскольку шла Первая мировая война, он был призван на военную службу и, вернувшись с каникул, оказался в Московской школе прапорщиков. Получив после ускоренного курса обучения офицерский чин, ему был предоставлен выбор полка, но Гуль стремился в Пензу к матери-вдове и поступил в 140-й пехотный запасный полк, находившийся в Пензе.

Далее фронт. Участвуя в походах против Австро-Венгрии, Гуль командовал ротой 457-го Кинбурнского полка 117-й дивизии и видел в то время «обольшевичивание» своего полка, которое пытался остановить. После развала старой армии полковник Симановский отпустил его на родину. В родные места Гуль ехал в солдатской теплушке с озверелыми, расхристанными, пьяными дезертирами. В Пензе писателя застала революция. Здесь он явился свидетелем чудовищных беспорядков: погромов и зверских убийств, о чем писал в своих мемуарах.

«В эти декабрьские дни 1917 года Россия была в разгаре своего “окаянства”. Из народных недр вырвалась ранее невидимая и незнаемая страсть всеразрушения, всеистребления и дикой ненависти к закону, порядку, праву, покою, обычаю. Точно по “Бесам” – “Все поехало с основ”. “Надо все переворотить и поставить вверх дном”, “надо развязать самые низкие, самые дурные страсти, чтоб ничто не сдерживало народ в его ненависти и жажде истребления и разрушения”. Все эти дикие бакунинские бредни воплотились теперь в каждом дне русской жизни. Это был именно тот всенародный бунт, о котором Пушкин писал: “бессмысленный и беспощадный”. Мы в нем, в этом омерзительном бунте – жили. “Грабь награбленное!”, и в Пензе бессмысленно грабят все магазины на Московской улице. “Жги помещичьи усадьбы!”, “убивай буржуев!”, И жгут. И убивают всех, кто “подлежит уничтожению”. Ведь нет уже ни судов, ни судей, ни тюрем, ни полиции».

«В Пензе на вокзальной площади какого-то проезжавшего через Пензу капитана самосудом убили за то, что он не снял еще погоны. И разнаготив убитого, с гиком и хохотом волокут большое белое тело по снегу Московской улицы – то вверх, то вниз. А какой-то пьяный остервенелый солдат орет: “Теперь наша власть! Народная!” Нотариуса Грушецкого сожгли в его имении живым, не позволили выбежать из горящего дома. Помещика Керенского уезда Скрипкина убили в его усадьбе и затолкали его голый труп “для потехи”в бочку с кислой капустой. И все это с хохотом – “теперь наша власть! Народная!”. В ненависти и страсти истребления убивали не только людей, но и животных (не “народных”, не “пролетарских”). В знакомом имении на конском заводе железными ломами перебили хребты рысакам, потому что – “господские”. У нас при разгроме имения какой-то “революционный мужичок” при дележе добра получил нашу рысистую кобылу Волгу и, впрягши ее в соху, стал злобно нахлестывать: пусть сдохнет, барская… “Рысаки господам нужны. А господов нонче нет”. В другом имении жеребцу-производителю вырезали язык… <…> В соседнем с нами именьи при селе Евлашеве убили старуху-помещицу Марию Владимировну Лукину. Боясь за нее, друзья уговаривали бросить деревню, переехать в город. Но упрямая старуха на все отвечала: “В Евлашеве родилась, в Евлашеве и умру”. И действительно умерла в Евлашеве. Ее убийство было проведено по всем правилам “революционной демократии”. Евлашевские мужики обсуждали это мокрое дело на сходе. Выступать мог свободно каждый. На убийство мутил фронтовик-дезертир, хулиган-большевик Будкин. Но были крестьяне и против убийства. И когда большинство, подогретое Будкиным, проголосовало убить старуху, несогласные потребовали от общества приговор, что они в этом деле не участники. Сход вынес “резолюцию”: старуху убить, а несогласным выдать приговор. И сразу же со схода, с кольями в руках, толпа повалила на усадьбу Лукиной: убивать старуху, а заодно и ее дочь, которую все село знало с детства и полуласково-полунасмешливо называло “цыпочкой”, М. В. Лукину кто-то из крестьян предупредил: идут убивать. Но старуха не успела добежать даже до сарая. “Революционный народ” кольями убил ее на дворе. С “цыпочкой” же произошло чудо. Окровавленная, она очнулась на рассвете у каретника, когда ей облизывал лицо их ирландский сеттер. В сопровождении сеттера она и доползла до недалекого хутора Сбитневых, а они отвезли ее в Саранскую больницу».

Будучи очевидцем всего этого произвола, очевидцем гибнущей России, Гулем овладело два противоречивых чувства: первое – податься на Дон, слиться с Белой армией и железом подавлять всеобщий бунт и развал; другое – безысходное, что Россия гибнет безвозвратно, она падает в пропасть и это падение неотвратимо – таков ход самой истории. И все же в декабре 1917 года он с братом и единомышленниками Борисом Ивановым, Н. Покровским, Эрастом Вашенко и Дмитрием Ягодиным решаются ехать на Дон к генералу Корнилову, чтобы принять участие в борьбе с большевизмом. Добравшись до Новочеркасска с подложными документами, они вступили в Добровольческую армию. Прием в эту армию был таков, что казалось, такая армия не сможет победить. У Дмитрия Ягодина сразу же возникло желание вернуться в Пензу, но Гуль «отрезал себе все концы». Бывший семинарист Ягодин приехал в Пензу, в 1920-х годах жил там неплохо, а в 1930-х  угодил в концлагерь, где и сгинул.

В «ледяном походе» Гуль участвовал как рядовой боец Корниловского ударного офицерского полка. При атаке на бронепоезд красных на Кубани был ранен с братом Сергеем, но «удачно» и был взят в обоз с ранеными. Поскольку у Корнилова не было ни тыла, ни госпиталей, то попади пуля несколько правее, в кость, его бы оставили лежать на темневшем вечернем поле. Когда братья вернулись в отбитый у большевиков Новочеркасск, то с удивлением встретили там свою мать Ольгу Сергеевну, которая в поисках детей пробралась через Волгу и Северный Кавказ на Дон. Осознав весь трагизм гражданской войны, Роман Гуль покинул Добровольческую армию. На это было две конкретных причины: во-первых, он понял, что армию ждет неизбежное поражение, а во-вторых, не мог стрелять в русских людей, пусть незнакомых, пусть неправых. В конце концов, счеты у Гуля были не с красными бойцами, вчерашними рабочими и крестьянами, а с «псевдонимами», как называл Гуль заправил революции. Эту несчастную военную дорогу Гуль опишет потом в произведении «Ледяной поход».

Возвратиться в Пензу мать и сыновья не имели возможности и решили ехать в Киев к тетке по отцу Лене Бысочанской. На Украине творился хаос: здесь и немецкие войска, ждавшие отъезда, и противоборствующие атаманские банды, чинившие разбои, а севера вот-вот ждали вторжения большевиков. Гули были призваны в войска гетмана Скоропадского для защиты Киева от Петлюры. В Киеве тогда царило полное разложение, военная молодежь была убита на подступах к городу, но Гули уцелели, попав в плен к петлюровцам. Тогда их заперли в здании Педагогического музея, где пленные заняли все помещения, коридоры и лестницы. Этот эпизод Гуль назовет омерзительным эпизодом гражданской войны. Расправу с пленными предотвратили немцы, резня не удалась, но в ночь здание музея сотряс взрыв адской машины, обрушился стеклянный купол, в результате чего были ранены около 200 пленных. От пришедшей к музею матери Гуль узнал, что в Керенске, в числе восьми человек заложников, чекистами был убит дядя Михаил Сергеевич Вышеславцев. Тогда же узнал об убийстве командира полка В. Л. Симановского. Именно в те дни в душе Гуля поднялась такая ненависть ко всей России, что он уже не находил в ней для себя места. Когда заключенных в музее осталось 500 человек (остальные были отпущены по связям или за деньги) и надежды на спасение не было (в Киев ехала ЧК во главе с Лацисом), случилось чудо избавления. Какой-то немецкий генерал обеспокоился судьбой несчастных 500 человек, и Гуля вместе с братом ночью вывезли в Германию. Эшелон опять же чудом пересек границу Украины, и Гули были спасены. Так с 3 января 1919 года началась эмиграция писателя.

В 1919–1920 годах Роман с братом Сергеем содержались в лагерях для военнопленных, последним из которых был Гельмштедт, провинции Брауншвейг. Эшелон, прибывший с Гулями, был первой ласточкой, за ним последовали другие с русскими офицерами, которых собралось несколько тысяч. Затем через Русскую военную миссию офицеров стали отправлять «добровольно-принудительно» в Россию на помощь Белым войскам, и вот тут, к удивлению и негодованию начальства, Роман Гуль отказался участвовать в Гражданской войне, написав объяснительную записку. Устное объяснение он давал в Берлине. Настояв на своем, Гуль остался в Германии в качестве рабочего на лесоповале под лагерем Гельмштедт.

Тогда в голове Гуля прочно засела мысль описать ужасы гражданской войны в России. Так в свободное от лесной работы время началась его писательская деятельность. Это поприще писательства нашло одобрение и в глазах брата, и со стороны товарищей по несчастью. Так было написано первое произведение «Ледяной поход». Здесь завязались связи с русским писательским миром, и Роман Гуль в том же 1920 году переехал в Берлин, где начал работу в журналах некоего Станкевича «Жизнь», «Мир и труд». Эти издания вскоре прекратили свое существование, но в те годы Гуль познакомился с совершенно разнообразными интересными людьми эмигрантского мира, узнал, что в Германии есть русские поэты и прозаики, есть русские библиотеки и немецкие издательства, заинтересованные в издании русской литературы. Несомненно, Гуль переживал тогда творческие мытарства, влачил жалкое существование, но, тем не менее эти обстоятельства давали надежды на будущее. Затем были печатные работы в «Голосе России» и «Времени». И вот, наконец, был издан «Ледяной поход», который произвел большой резонанс в обществе и удостоился положительной оценки самого Максима Горького, который прочитал книгу будучи в берлинской поездке. Горький даже ответил на письмо Гуля. Более того, книга попала на стол псевдониму № 1 Ленину и была, видимо, им читаема. Это была первая победа, принесшая признание и приличный гонорар, который для Романа был тогда целым состоянием.

Пока Гули жили в Германии и шло становление писательской карьеры Романа, в голодном, истерзанном террором Киеве оставалась их мать. Проживая в небольшом домике у родных на Лукьяновке, она не имела никакого заработка, равно как и все, живущие в этом доме. Изо дня в день Ольга Сергеевна ходила на Еврейский базар, чтобы выменять что-то из вещей на еду. Тогда так жил весь древний Киев и вся советская Россия. Но когда вещи в доме на Лукьяновке совсем закончились и менять было нечего, все домочадцы разбрелись по чужим людям, у которых работали на черных работах. Мать пошла в услужение к одной старушке, у которой еще оставалась на вымен какая-то рухлядь, но главное был сад с огородом. Кроме них в доме столовались восемь буденовцев. В лютую зиму они добывали дрова, спиливая ограды и кресты на кладбище. Жива ли мать и какова ее судьба, сыновья в Германии не могли знать. Знали только, что власть в Киеве менялась с боями около шести раз. Но к матери попало письмо сыновей, отправленное ими еще из Гельмштедта с оказией через Швецию.

О том, что сыновья были вывезены из Педагогического музея в Германию, она узнала сначала из газет. А потом это первое письмо, ставшее источником жизненных сил и надеждой на встречу. Но мысль о том, что сыновья могут вернуться в Киев, повергала Ольгу Сергеевну в ужас, и, пока этого не случилось, она решила сама разыскать детей. Но как будучи нищей эта женщина могла пуститься в Германию? Тем не менее мысль превратилась в навязчивую идею и  стала теперь смыслом жизни. Она все вынашивала план своего бегства из Киева и как верующая женщина выбрала направление к польской границе через Почаевскую Лавру.

«Майским вечером, когда все уже на Лукьяновке зазеленело и в заглохших садах пели невесть откуда залетевшие соловьи, в калитку сада неожиданно вошла моя старая няня Анна Григорьевна Булдакова. Несмотря на теплынь – в валенках. В родном пензенском Вырыпаеве, получив письмо матери, Анна Григорьевна сразу поняла немудреный шифр и правдами и неправдами, с палкой и котомкой, добралась до Киева.

После первых слов радости Анна Григорьевна сразу сказала, что одну мать в этот побег не пустит, а пойдет с ней. И тут же стала разуваться и отпарывать подметки валенок, в которых принесла деньги. Из стоптавшихся за дорогу валенок к всеобщему огорчению керенки вынули до того промокшие и порыжелые, что мать, няня, все тут же принялись разводить плиту, сушить и разглаживать их утюгами. Принесла няня кое-что из остатков “буржуазного прошлого”: кое-какие кольца (с изумрудом в бриллиантах, с опалом в бриллиантах, с бриллиантом в платине и другие), брошки (одну еще бабушки Марии Петровны, золотую старинную-престаринную) и довольно большой бриллиантовый кулон. Все это няня хранила в избе в Вырыпаеве.

И наконец в 1921 году пришло для нас самое радостное и самое тревожное письмо мамы: “…дорогие, родные мои, в субботу, 15 по старому стилю, я двигаюсь в путь к вам, вместе с Анной Григорьевной. Не предпринимайте ничего – вот моя к вам просьба. Если что-нибудь случится по дороге, не горюйте: ваша мать видела много счастья. Отправляюсь в путь с верой и надеждой на Бога. Когда вы получите это письмо, я буду уже в пути <…> сердце переполнено надеждой увидеть вас…” Девять-десять недель от мамы не было писем».

Мать с няней проделали тяжелейший путь в четыреста верст: по дороге скрывались, ночевали в чужих избах, натерпелись страхов от подозрительных людей, а на границе были обобраны и едва не убиты. Прошли по стране охваченной революцией, где то и дело менялась власть, а местные жители зачастую промышляли разбоем. Но по глубокой вере Ольги Сергеевны и за молитвы няни совершилось чудо – они достигли Берлина и встретились. Здесь надо упомянуть еще два обстоятельства. Попасть в Германию матери помогли высокие друзья Романа Борисовича в Берлине, если бы ни эта помощь, кто знает, чем бы обернулось их путешествие? И вот еще одно обстоятельство. Ольга Сергеевна, пускаясь в путь, была тяжело больна: она страдала такими кровотечениями, с которыми невозможно было даже подумать о походе. Однако во время перехода кровотечение остановилось и возобновилось с большой силой только в Берлине, где, к великому изумлению докторов, ей была удалена большая доброкачественная опухоль.

В 1926 году в Берлине Роман Борисович Гуль вступил в брак. По божественному промыслу, иначе это просто не назовешь, его женой стала уроженка Пензенского уезда, эмигрировавшая в Германию, Ольга Андреевна Новохацкая.

Она была на два года моложе супруга и происходила из дворян. Ее дед Иосиф Тарасович Новохацкий – действительный статский советник, председатель Пензенской казенной палаты – владел несколькими имениями. Отец Андрей Иосифович (1868–1904) окончил медицинский факультет Московского Императорского университета, после чего ему было предложено остаться при университете для подготовки к профессорской кафедре, но он по призванию пошел в земские врачи, чтобы помогать народу, первое время работал в Саранске, а затем – в Рамзае; был известен в губернии. Он женился на Софье Федоровне Каменской, которая была прямой правнучкой графа Федора Петровича Толстого – президента Академии художеств, и вместе они проживали в Рамзае в имении Данилевских. От этого брака произошла Ольга Андреевна, которая впоследствии стала инспектрисой в Николаевском институте (г. Саратов). Роман Гуль близко познакомился с Ольгой Новохацкой еще там, но революция и Гражданская война разметали их, и они не знали ничего друг о друге. Революция застала Новохацких в Москве, и они в чем были бежали на Кавказ. Потом, когда узнали, что дети земских врачей не являются «социально опасными», вернулись в Москву. По пути Ольга Андреевна заболела тяжелой болезнью и когда приехала в Москву, потребовалась обширная операция. Эту операцию по удалению части печени выполнил доктор Холин, учившийся в университете с ее отцом. Социальная и продовольственная обстановка в Москве была такова, что доктор настоятельно рекомендовал ей перебраться за границу. В это время в Германию уже переехала мокшанская помещица Ольга Львовна Лазаревич, которая любила Ольгу как дочь. Все хлопоты были преодолены, и Ольга даже получила паспорт за подписью Генриха Ягоды. Но поскольку Азаревичи стали обосновываться в итальянской Тироли, Ольга поехала через Германию в Италию и только в 1926 году попала в Берлин, где в тот же год вышла замуж за Романа.

В 1933 году в Германии к власти пришли национал-социалисты во главе с Гитлером, и жизнь в столице стала невозможна. Не успев покинуть Германии, Гуля постигло нечто страшное. Во время борьбы с «вредной» для германской расы литературой Роман Борисович был арестован и заключен в концентрационный лагерь Ораниенбурга, впоследствии Заксенхаузена. После месяца пребывания здесь он по ходатайству был освобожден и сумел почти без копейки денег пробраться во Францию.

Но остановимся на этом и не станем далее излагать творческую карьеру и жизнь писателя, она вполне доступна людям, интересующимся ею. Нашей задачей было лишь рассказать о судьбе одного пензяка-эмигранта, на основе автобиографических и мемуарных его трудов. Да, этот человек был консолидирующей фигурой русской эмиграции, но в то же время, он покидал свою Родину одним из многих русских, выдавленных из обливающейся кровью, морально изувеченной России. Что ж, они имели на это право. Остается один вопрос о взаимоотношениях этого эмигранта с Россией и малой родиной – Пензой. Предоставим разъяснить этот вопрос самому Роману Борисовичу Гулю.

«И вот теперь – в старости, – прожив в эмиграции почти всю свою сознательную жизнь (ибо что же было в России – юность?), я понимаю, как верно, хорошо и глубоко сказал Александр Герцен: “Эмиграция – вещь страшная”. Но не только страшная, конечно, но и пленяющая. Эмиграция, и в этом ее очарование, ее притяжение, всегда тянет человека (если это человек, а не обывательский пень) – своей свободой. И вот я, прожив в эмиграции без малого шестьдесят пять лет, разве я бы хотел быть не эмигрантом! Нет. Бывали, конечно, слабые минуты в эмигрантской жизни, в самом начале, когда мне хотелось опять “прилепить свои подошвы” к родной земле. Но они были очень редки и слабы. И всегда это чувство родины во мне подавлялось – чувством свободы. Что я люблю больше всего в мире? Свою свободу. Какую свободу? Очень простую. Физическую свободу передвиженья, которой на родине нет. Духовную свободу – “мыслить и страдать”, которой на родине нет. <…> И все-таки мне почему-то даже нравится эта страшностъ моего эмигрантского положения. Может быть потому, что я, в сущности, где-то в своей глубине именно и хочу быть “вне общества”, “вне государства”, а быть в вечном странствии. И потому как бы ни была тяжела эта “страшная вещь” эмиграция, а она, конечно, бывает тяжела, — именно ее-то я и восхваляю. В этой свободе нищеты, свободе человека – именно она давала мне глубокие переживания счастья “остаться самим собой”.

Помнил ли, продолжал ли любить писатель свою Пензу. Да, помнил и любил, но возврат в нее был для него немыслим и воспоминания о ней делались тягостными и мрачными. Да и вряд ли он уже воспринимал ее своей. Он мог лишь сохранить то, что унес с родной земли в своей памяти и сердце, лишь передать потомкам ту боль, те душевные страдания, с которыми жил долгие годы. «И я тоже умер бы от “изнеможения блаженства”, если б увидел свою Пензу. Но ее увидеть уже нельзя. За годы революции моя Пенза исчезла. Я получил как-то альбом фотографий советской Пензы. Как же изуродовала и обезобразила Пензу власть этой “интернационалистической” партии. Беспортошная, страшная, без роду, без племени нелюдь, силой захватившая власть в России, в Пензе взорвала православные храмы. А их было множество, около тридцати, и они-то давали Пензе лицо. На Соборной площади стоял величественный, высоченный собор, белоснежный, с золотым куполом и высоким сияющим крестом. Собор взорвали, сровняв с землей. А он оглавлял всю Пензу. Возвышался на обнесенной зеленью площади, стоя на вершине холма: вся Пенза раскинулась на большом холме. Уничтожены и два монастыря (мужской и женский). Вместо же старины, прекрасности и благолепия «партия» построила какие-то, а ля “пензенский Корбюзье”, безобразные “конструктивные” казармы-дома-коробки для роботов. Прелесть города, его стиль убили. Но они этого и не чувствуют».

В Россию Роман Борисович так и не вернулся, но вся его деятельность была сосредоточена на русской теме и подогревалась любовью к Родине. Он пытался составить энциклопедию русской эмиграции и описывал ее культурную жизнь в разных странах, где он жил и бывал. Он описывал культурные заведения и библиотеки, судьбы людей и их кончину. В этом отношении он собрал колоссальное количество имен, событий и различных сведений о связях известных людей за границей. Например, его воспоминания о Сергее Есенине. Роман Борисович запротоколировал в своих мемуарах даже диалоги великих людей и свои беседы с великими. Это та самая жизнь, о которой мы ничего не знали, которую не преподавали в советских школах. Это реверс советской действительности, который и есть наследие великого Гуля.

Умер писатель 30 июня 1986 года в Нью-Йорке, где и был похоронен на Успенском кладбище Новодивеевского женского монастыря.