Священник Иван Федорович Прозоров был братом Николая Федоровича Прозорова и зятем священника Стефана Кузьмича Никольского, женившись на одной из его дочерей – Лидии.
Родился о. Иоанн, как и его брат, в Покровской Варежке Нижнеломовского уезда (сейчас Каменского района) 23 февраля 1895 года. В 1910 году окончил Тихоновское духовное училище, а затем в 1916 году Пензенскую духовную семинарию. В начале 1920-х годов служил диаконом, а после священником села Подхватиловка (Кадомцево) Нижнеломовского уезда. С 1925 по 1929 годы состоял священником в селе Новая Толковка Пачелмского района.
В 1927 году о. Иоанна впервые арестовали по делу епископа Пензенского Филиппа (Перова), по благословению которого он проводил перепись граждан своего прихода. Это действие было расценено ГПУ как антисоветское явление, и батюшку заключили в тюрьму города Чембара (сейчас город Белинский). Во время следствия предпринимались попытки завербовать его на роль осведомителя. 26 сентября 1927 года, как и многие проходившие по делу, он был освобожден.
С 1929 по 1931 годы о. Иоанн служил священником Рождественской церкви Пензы, (в настоящее время на этом месте находится кафе «Прага»), а с 1931 по 1935 годы – священником Митрофановской церкви. Оба храма принадлежали тогда григорианскому течению, но в июне 1934 года Митрофановский храм вернули законной Церкви и отца Иоанна, видимо, приняли в каноническое общение.
17 апреля 1935 года батюшку вновь арестовали. На этот раз его обвинили в антисоветской агитации. 26 сентября его приговорили к трем годам лишения свободы. Получается, в тюрьме под следствием он провел почти полгода. Однако существуют и другие сведения, по которым Иван Федорович был арестован позднее, в 1937 году, и скончался в Пензе на 10 день после ареста.
Дочь о. Иоанна Нина будучи ребенком пережила все тяготы, которые могли постичь семью священника в 30-е годы, но нашла в себе силы оставить воспоминания о том страшном времени.
Из воспоминаний дочери Нины Ивановны Прозоровой-Кочегаровой:
«Мне 79 лет. Живу я в Симферополе. Отец мой, Иоанн Прозоров, был священник, семья – пять человек. Жили в бедности в деревне. Помню, как у нас увели корову за неуплату налога, все плакали: мы, дети, остались без молока. Потом наша семья переехала в Пензу, это было в 1930 году. Папа служил в Рождественской церкви, там же мы и жили в сторожке. Очень бедно жили. У нас не было валенок, очень холодно было зимой. Ситцевое новое платье мне мама сшила только к Пасхе, а старенькая одежда перекраивалась, чинилась и снова носилась. У нас, детей, были игрушки – копилки гипсовые. У меня была кошечка, у Жени – собачка, у Коли – домик. По воскресеньям нам папа дарил монетки, в основном медные, мы с радостью опускали их в свои копилки. Я мечтала накопить денег на валенки. Но не накопила. Пришли ночью трое в штатском, делали обыск, искали золото, серебро… Ничего не нашли, а копилки наши разбили, зачем-то ударили их об пол. Монетки покатились, мы закричали, а Коля укусил «дядю» за руку.
В трех кварталах от церкви был Троицкий монастырь, обитателей его разогнали, но потом, как тогда говорили, случилось чудо: на куполе церкви, а она была небольшая, ночью стало появляться яркое пятно. Народ заполнял всю улицу. Милиция разгоняла, люди собирались снова. Никто из старожилов не видел такого раньше. Это продолжалось несколько дней, вернее ночей. Тогда купол закрасили черной краской – светлое яркое пятно появлялось опять. Занавесили мешковиной – опять светится. Тогда купол и колокольню разобрали. Я это хорошо помню.
В 1931 году закрыли и разломали нашу церковь. Помню, как вывозили иконы на подводах, они падали, их топтали. Это было ужасное зрелище.
Папа стал служить в Митрофановской кладбищенской церкви, и наша семья поселилась в церковной сторожке. В ней были сделаны по левую сторону антресоли, там спали мама и трое детей, а папа спал на топчане внизу. По правую сторону тоже были антресоли, там спал старый безродный диакон, он обладал могучим басом. Самое страшное – тут внизу жил старый сторож Меркулович, он был глухой и никогда не вытирал нос…это было ужасно. Мы нигде не могли найти квартиру, никто не хотел брать нас с такой большой семьей. С антресолей в окно были видны кресты, особенно при свете луны в зимнюю ночь. Я очень боялась, не могла спать и плакала. После двухлетнего проживания здесь нас пустили в домик через дорогу, напротив кладбища.
В этой церкви служили четыре священника: о. Иван Прозоров, о. Василий Архангелов, о. Николай Лапин, о. Павел Ремезов. Последний был лет семидесяти, очень больной, сердечник. Но сколько теплоты от него исходило, всякого он умел утешить, люди шли к нему на беседу.
Обедни служили ежедневно. Батюшки по очереди служили и дежурили в церкви: ведь это кладбище, люди шли, чтоб на могилке панихиду отслужить и разные другие требы. А вот крестить младенцев приносили вечером: родители боялись – за это с работы выгоняли. Свадеб совсем не было.
Жили мы и все священники очень бедно. Доходы были мизерные. Ведь раньше не было, как теперь: такса за панихиду столько-то, за похороны столько-то, – а сколько кто даст. Стояла закрытая кружка, туда люди опускали деньги, а в воскресенье содержимое делилось между служителями. Жили голодно, одеты более чем скромно, но не роптали, вроде так и надо, другой жизни не знали. У папы был хороший тенор, и я любила слушать его службу.
Помню ужасный 1933 год. Как же мы голодали! Хлеба не было. Хлебных карточек служителям культа не давали. Другие хоть по 200 грамм получали, а мы – ничего. Ели лепешки из ячменного кофе с тертой свеклой – ужасная гадость. Я не расставалась с книгой Гоголя “Старосветские помещики”. Какие же они ели вкусные вещи, особенно пирожки с гречневой кашей! И читала эту страничку снова и снова: казалось, что Пульхерия Ивановна меня кормит. В школе были случаи, когда дети у доски падали – голодный обморок.
На Московской улице открылся шикарный продуктовый магазин “Торгсин”. Там только на золото и серебро можно было купить продукты. Мы сдали мамино обручальное кольцо, взяли пшена, не знаю, сколько килограммов, но сумочка была нетяжелая. Варили жиденький пшенный суп – и были счастливы. А на витрине, словно в насмешку над народом, были выставлены окорока, колбасы, сыры, а главное – белый хлеб, булки. А люди – кто старался быстрее пробежать мимо и не смотреть, а другие подолгу стояли, смотрели, давясь голодной слюной. И я несколько раз там стояла, но смотрела почему-то больше на хлеб, хотелось набрать его полный рот. И ужас: около меня стоял опухший человек, смотрел, смотрел и упал мертвый.
И еще такое со мной было: встретила меня на улице знакомая женщина, приглашает к себе. Говорит, что посылку от сына получила. Отрезала она мне довольно большой кусок черного хлеба, намазала сливочным маслом. Аромат меня опьянил. Она настаивает, чтобы я тут же съела, а я думаю домой принести. Дорогой откусила маленький кусочек, ну до чего же было вкусно! И я, не помня себя, с такой быстротой и жадностью съела весь хлеб, а опомнилась – меня охватил стыд: как я могла одна съесть, не принесла даже маленького кусочка сестричке. Подло. Проплакала всю дорогу, а пришла домой – рыдала и все повторяла: “Простите меня, простите”…Вот сейчас пишу об этом и плачу.
Туго, очень туго нам приходилось. Детей служителей культа не принимали в пятый класс, потом стали принимать в седьмой. Весной девчата с нашей улицы пошли работать в пригородный совхоз. Говорят: дают 300 граммов хлеба, суп да еще денег. Пошла и я с ними. С какой же энергией я полола грядки! Три дня я ела там суп, а хлеб приносила домой. На четвертый день ко мне подошел бригадир и еще какой-то мужчина со словами: “У тебя отец поп? Больше сюда не приходи”. Это была первая пощечина по моему социальному происхождению. По той же причине меня не приняли в восьмой класс. Отчаянию моему не было предела. В дальнейшем еще хуже. Мне дали паспорт, где было написано: “иждивенка служителя культа”. Ну куда с таким паспортом (волчьим билетом) сунуться? Закрыты все дороги. Хотелось умереть. От безысходности покончили с собой двое знакомых молодых людей – сколько можно болтаться без дела, сидеть на и без того бедной шее родителей? Сколько слез я пролила тогда!
И вот, в 1937 году ночью к нам ввалились дяди в кожаных куртках, поставили всех к стене, перевернули все вверх дном. Ничего не нашли, папу увезли, и больше я его не видела. В эту же ночь были арестованы о. Василий, о. Николай и о. Павел. Отец умер на десятый день ареста. Тело его не отдали. И остались мы нищими…
Стены этой церкви слышали службу этих священников, никто из них не вернулся. И лежат они без отпевания где-то в сибирской земле. Я бы попросила батюшек, которые служат в Митрофановской церкви теперь, – помяните в заупокойной молитве о. Иоанна, о. Василия, о. Николая, о. Павла. Вечная им память!».
Источники: Дело № 7885-п, 10518-п; ГАПО, ф. 21, оп. 1, д. 1127; Лебедев М. А., протоиерей. Очерки истории Пензенского края. / Редактор-составитель А. И. Дворжанский. – Пенза, 2007. С. 89–91, 238. Фотоматериалы из семейного архива Таршилова Дмитрия Георгиевича.
